Око Марены - Страница 33

Поначалу Пимену даже страшно стало, что не устоит небольшая крепость под натиском такого огромного воинства. Он лишь крестился испуганно и с тоскою думал: «Пошто, ну пошто кажному князю в своей вотчине мирно не сидится? Пошто, аки звери ненасытныя, стремятся они у слабых соседей грады и землю отнять и к своим рукам прибрать?»

О том, что князь Ярослав пришел на помощь княжичу Ингварю лишь по доброте своей и из желания восстановить справедливость на Рязанской земле, иноку почему-то не думалось. И тут он, сам того не подозревая, прав был на все двести процентов.

Ингварь, по наущению боярина Онуфрия, и впрямь поехал к старшему князю Владимиро-Суздальской земли. Но не напрямую в Ростов, где тот обычно находился, почти никуда не отлучаясь, а через Переяславль-Залесский – столицу удельного княжества его брата Ярослава. Бояре Ингваря молчаливо согласились со здравыми доводами Онуфрия. И впрямь, ехать к тяжелобольному Константину в Ростов, не заручившись поддержкой кого-либо из Всеволодовичей, было бы глупо.

А из всех сыновей Всеволода Большое Гнездо именно третий по счету – князь Ярослав – был самым неугомонным и скорым на подъем. Сухой и поджарый, с недобрым блеском темно-зеленых глаз, он производил на окружающих впечатление сильного, уверенного в себе человека, за которым можно отсидеться от всех житейских бурь, как за каменной стеной.

В свое время именно на это польстились мужи новгородские и дорого заплатили за свою ошибку. В течение первых же месяцев своего правления злой и подозрительный Всеволодович ухитрился перессорить между собой всех именитых бояр Новгорода, причем не щадил и тех, кто в свое время звал его на княжение, а затем и вовсе отъехал к Торжку, якобы в обиде на жителей города.

Сидя в этом городе, бывшем южными воротами Великого Новгорода, он распорядился не пропускать пи одного воза с зерном. Новгородцы, у которых осенью побило весь хлеб, начали страшно голодать: ели сосновую кору, липовый лист, мох, трупы валялись по всем улицам и на торгу.

И тут на выручку своим недавним подданным пришел Мстислав Мстиславович Удатный. Вернувшись в Новгород, он поначалу хотел решить все мирным путем, предложив Ярославу уйти из Торжка по-доброму. В ответ на это обозленный на тестя Всеволодович прямо заявил, что мира он не хочет, и бросился за помощью к правившему в то время во Владимире брату Юрию. Мстислав же в свою очередь обратился к Константину Ростовскому. Старший из сыновей Всеволода был не на шутку обижен отцом при разделе наследства и потому охотно присоединился к Мстиславу. Закончилось же все на реке Липице битвой, неудачной для Юрия и Ярослава. Счастье последнего заключалось в том, что тесть оказался большим гуманистом и простил своего непутевого зятя, хотя дочку свою у него и забрал, тем самым не просто обидев, а смертельно оскорбив Ярослава.

Сейчас же третий по старшинству сын князя Всеволода сидел в своей вотчине, обозленный на весь белый свет.

После тягостного поражения под Липицей прошло уже более полутора лет. Иной давно бы все позабыл, но Ярослав был не таков. Он мог бы запамятовать добро, которое кто-либо ему сделал, но обиду, даже самую незначительную, лелеял и холил в своем сердце годами.

Визит Ингваря воспринялся им поначалу настороженно, но очень уж польстило то обстоятельство, что рязанский князь приехал в Переяславль-Залесский прежде Ростова и поклонился в первую очередь ему – Ярославу, испрашивая совета, ехать ли вообще к его старшему брату.

«Если даже Константин откажет в помощи, я свою дружину и ополчение дам в помощь рязанцам. Вот назло дам. Хоть этим нос утру дохляку нашему», – кривил он губы в надменной злорадной усмешке, стоя на обедне в каменном, еще его дедом Юрием Долгоруким построенном, Спасо-Преображенском соборе. И его суровые мысли, будто гранитные плиты, твердо укладывались вровень с суровой гладью соборных стен, прорезанных кое-где узенькими щелями окон-бойниц.

Может, потому так и любил Ярослав этот храм, по своей архитектуре больше напоминавший замок или крепость. Честолюбивому князю-воину по душе был и его внешний облик, и простенький, незатейливый орнамент, и даже небогатое внутреннее убранство. Относительной роскошью могла похвастаться разве что ризница, где, опять-таки со времен его деда, хранились подаренные Долгоруким драгоценные позолоченные сосуды.

Нравилось Ярославу и то, что причащают его из потира, на котором выгравировано изображение святого великомученика Георгия, чьим именем наречен был он сам во святом крещении. Думалось в храме легко и привольно. Ни густой запах церковного ладана, смешанного с жарко горящим в свечах воском, ни морозный пар от дыхания множества прихожан не мешали плавному течению мыслей. Присутствие же за спиной княжича Ингваря и его немногочисленной челяди еще больше вдохновляло, помогая парению дум в небесных высях.

Тем более заняться Ярославу было абсолютно нечем: однообразие охоты давно надоело, а очередное посольство, направленное еще летом к своему тестю Мстиславу Мстиславовичу, вновь вернулось ни с чем. Князь Удатный по-прежнему продолжал удерживать свою дочь Ростиславу – жену Ярослава – у себя в Новгороде, не собираясь возвращать ее родному мужу. А тут у переяславского князя появлялась великолепная отдушина: и себя потешить, и дружине косточки дать размять, и показать, что разгром, произошедший полтора года назад, всего-навсего досадная нелепая случайность, и ничего более.

К тому же Переяславль с Тверью – это неплохо, но если к ним присовокупить рязанскую Коломну, перекрывающую устье Москвы-реки на ее впадении в Оку, то можно смело просить великого князя Юрия – Константин все равно не жилец – подкинуть ему и всю западную часть Владимиро-Суздальской Руси. Городишки, конечно, там стоят так себе. Ни Дмитров, ни Москва ни в какое сравнение с тем же Суздалем не идут, но зато открывается выход к рязанским просторам. Ярослав остановился, надменно вскинув подбородок.