Око Марены - Страница 25

– За бой оный, учиненный двумя резвыми молодцами, каждый из них нонешнюю ночь отработает исправно. Это одно. Однако, как я и сказал, натом, кто учал оное, тройная вина. Стало быть, тебе… Гуней, еще три ночи надлежит потрудиться.

Удивленный Гуней не успел открыть рот в свое оправдание, как Пелей тут же рявкнул:

– Ты своим языком поганым уже изрядно поработал, так что прикуси его, покамест я речь веду. А вам всем, – обратился он к строю, – запомнить накрепко надлежит. Един крест на нас всех христианский, единому князю мы все служим, единую родину защищать будем. Стало быть, и сами мы едины должны быть. И нет среди ратников князя Константина ни мордвы лесной, ни вятича косопузого, ни мери немытой, ни мещеры болотной, ни половца вонючего. Нет и никогда не будет. А есть лишь славные вои, будущие заступники земли русской, коим всем, как один, и в сече лютой биться, а ежели нужда придет, так и живота лишиться, но с поля ратного не сойти и ни на пядь не отступить. А кто иначе мыслит, тому в рядах наших места нету, и ежели есть такой, пусть сразу ко мне выйдет, я ему дорогу прочь укажу.

Строй молчал. Желающих выйти не оказалось, хотя Любим точно знал – окажись рядом с Гунеем еще два-три парня из Березовки, то они тоже подсобили бы как следует Мокшу задеть.

– О родичах же ратника, особливо о матери, ежели от кого худое слово услышу токмо, выгоню из полусотни в тот же час, ибо ее не выбирают и святее ничего у каждого из вас нет. Они да еще земля русская – вот и все наше богатство, которого никому отнять мы не позволим.

Большая часть тех слов, что Пелей говорил, была не совсем его. Гуней просто не знал, как ему дико не свезло, что разбором их драки занимался именно полусотник. А дело заключалось в том, что родители самого Пелея тоже были издалека. Их привели в Рязань еще лет тридцать назад, полонив в дремучих лесах, охватывающих весь левый берег Оки. Оба они были из финно-угорского племени мещеры.

Пелея, взятого всего полгода назад в дружину за стремительность и удивительную силу, тоже поначалу изрядно поддевали некоторые шутники. Прекратилось это совсем недавно, ранней осенью, когда Пелей не выдержал одну из достаточно злых шуточек в адрес родителей и чуть не задушил обидчика. А потом все было, как и сегодня.

Точно так же горели поздним вечером факелы, разве что свет их был поярче, да погода потеплее и крупные снежинки не носились в воздухе, как ныне, подобно диковинным белым бабочкам.

И так же застыл в неподвижности строй суровых дружинников, который виделся Пелею из-за подступивших очень близко к глазам слез каким-то темным мрачным пятном. Только тогда он молчал, а говорил, четко и внятно чеканя каждое слово, их воевода Вячеслав, совсем молоденький отрок, за которого тем не менее каждый из дружинников был готов в огонь и в воду. Стоял он между двумя драчунами: Пелеем и полузадушенным Феофаном, всегда веселым и задиристым, а ныне непривычно хмурым и угрюмо потупившим голову…

«Выгонит», – билась в голове мещерского парня горькая мысль, и он поначалу почти не прислушивался к словам воеводы. А чего тут слушать, когда Пелей и без того успел усвоить, что Вячеслав попусту говорить не будет и коли укажет на ворота, то тут уж проси – не проси, назад дороги не будет. От полной безнадежности и понимания, что в данной ситуации уже ничего не поправить и не изменить, Пелей потихоньку начал прислушиваться к словам воеводы и поначалу ушам своим не поверил.

Обидчик его в ратной науке был одним из лучших в дружине. К тому же состоял он в ней не несколько месяцев, как сам Пелей, а уже четыре года, успев не раз отличиться в бою. Словом, безвестный парень из мещерского рода не имел против него ни одного шанса, но по речи воеводы выходило как раз напротив. Получалось, что это не его, Пелея, могут изгнать из дружины, а как раз другого.

Впрочем, до изгнания дело не дошло ни тогда, ни сейчас. Дружинник оный в конце даже в лучшие попал, заслужив, как и сам Пелей, помогать будущему ратному ополчению в изучении всех премудростей. А слова воеводы, кои парню из мещеры на всю жизнь в память запали, сегодня очень даже пригодились.

Вот только концовка несколько иной получилась. В тот раз Феофан этот после того, как строй распустили, сам к Пелею подошел и молча меч протянул рукоятью вперед, грудь свою широкую под рубахой выпятив. Не словами, поступком своим показал, что не только осознал – кары ждет и ежели надо, то и смерть примет безропотно. И не было в том жесте показной похвальбы перед другими – вот я, мол, бесстрашный какой – ибо разбрелись все и уже со двора в дом зашли.

Правда, когда расходились, то каждый молча норовил Феофана по широкой дуге обогнуть, дабы, упаси бог, не коснуться и не запачкаться. Может, это его до конца и добило, поэтому он и предложил Пелею самому казнь свершить.

Но будущий полусотник, не приученный втыкать меч в безоружного, смертоносное оружие сам назад ему в ножны вложил и ладонью открытой по груди хлопнул легонько раза два. Вряд ли обидчик знал о том, что у мещеры жест сей означает «простили и забыли», но понял он его хорошо и, улыбнувшись робко, но ни слова не говоря, следом за Пелеем в избу подался.

Нынче же этот Гуней сопли перед всем строем распустил и слезы градом катились по его чумазым щекам безудержно. И меч он Мокше не подавал, беззащитную грудь подставляя, лишь канючил, семеня за Пелеем, что не нарочно он, что язык это его поганый да еще что впредь не будет такого никогда делать.

Приобнял его Пелей за плечи и шепнул ласково, чтобы никто не слышал:

– Это счастье твое, что ты тихого Мокшу задирать учал. Я б тебя за такие слова поганые вовсе убил. А ныне вместе с им к реке дуйте и чтоб одежду свою дочиста отмыли, да к утру предо мной в сухом стояли.